Из дневников неизвестного автора.
1 августа 1954 года.

Знаешь, иногда меня спрашивают, был ли я когда-либо влюблен, и если да, то... что я испытывал? Я сажусь в постели и пытаюсь дать этому название, но разве это возможно? Я чувствую волнение рядом с тобой. Мои руки дрожат, дрожат так сильно, будто столетиями держат неподъемный груз, словно атлант, удерживающий бескрайнее небо. Мне с т р а ш н о говорить, я не могу произнести ни слово, моя душа задыхается, а сердце стучит глубоко в глотке, я не могу его проглотить, я не могу дышать, не могу. Мой рот излагает предложения, но это не я, это кто—то другой, удерживает в тисках мое тело и руководит им безмятежным кукловодом. Мне бы сесть в твоих ногах, ластиться собакой, предано вглядываться в глаза, но я каменным изваянием остаюсь на расстоянии тысячи вытянутых рук и не смею поднять голову. Я волнуюсь рядом с тобой, но еще больше я волнуюсь з а тебя. Это беспокойство перманентно, в подкорке сознания, как инстинкт, биологическая потребность, понимаешь? Я не существую отдельно от этого беспокойства, оно мой верный друг, следующая по пятам тень, и каждый мой шаг эхом повторяется ею. Как же я беспокоюсь за тебя! Если б была хоть одна маленькая возможность быть рядом с тобой и защищать тебя, я отдал бы все, вырвал бы из груди свое сердце, только лишь охранять тебя, свое единственное солнце, единственную возможность ощутить немного тепла. Я бегу за твоими солнечными зайчиками, а они лукавят, заигрывают со мной, и исчезают, стоит их лишь коснуться. Я бегу за ними и теряю себя, остаюсь один в кромешной темноте, и вновь ожидаю их появления. Я живу так изо дня в день, из года в год — а их с каждым разом все меньше и меньше, но что я буду делать, когда останется последний? А когда не останется ни одного?


Иногда меня спрашивают, был ли я когда-либо влюблен, и если да, то... что я испытывал?
Я улыбаюсь смущенно, уворачиваюсь, опускаю взгляд. Ты всегда смеешься над этими вопросами /тебе нравится вгонять меня в краску?/, лукаво подмигиваешь окружающим, шутишь. 

Извиняюсь, выхожу из комнаты, пытаясь раствориться в этом удушающе жарком воздухе.

Задыхаюсь.

И слышу твои шаги. 

Пока на улице зверствуют холода, а над головой тянутся серые тучи, я прячусь от неистовой осени в теплых оранжереях, где очень комфортно и всегда лето. Мне правда хотелось найти хотя бы парочку причин, по которым я могла бы любить осень, и я открываю свой дневник, чтобы написать о них, но каждый раз эти причины ускользают от меня, и мой лист остается пуст. Осень никогда не казалась мне раньше чем – то исключительно волшебным, мне всегда было до дрожи холодно и неприятно. Тучи не ленятся низвергать на наши головы свои холодные слезы, а твои ботинки вечно в городской грязи, которая заразой липнет ко всей твоей одежде. Но ты абсолютно перестаешь обращать на это внимание, когда тебе достается случай пройтись по большому яркому лабиринту из всевозможных оттенков красного, желтого и оранжевого, и это единственный лабиринт, из которого тебе не хочется выбираться. Тебя неизменно сопровождает твой личный плейлист, украшающий эту прогулку, окружающий тебя пейзаж становится еще более осенним и теплым. Это большая удача – словить красивые листья для своего гербария, который ты будешь разбирать уже дома, в своем уютном гнездышке - укутанный в безразмерный свитер, поедая заранее приготовленный тыквенный пирог и запивая его теплым пряным чаем. Осень – это время сладостно – горьких воспоминаний, и - честно говоря - иногда это время года засасывает меня с головой. 

Никогда еще в моем кладбище не было так холодно и пусто. Я не слышу ничего абсолютно – ни завывания ветра, что так любил приходить ко мне ночью, что так страстно укутывал мое тело, то ли в попытке согреть, то ли в попытке успокоить, шептал на ухо свою свистящую мелодию, то тихо, то громко, ускоряясь под стать сердечному токкато;
я не слышу ни стонов погребенных заживо, что так усердно пытались привлечь внимание моего зверя, ни скорбного плача опустившей свою серую гриву ивы; мои гости перестали играть для меня свои композиции, я не слышу и их, греющих когда – то мою душу произведений, и это горькими осколками разрывает мне сердце;
я не слышу скрип дверей – дверей старых, затхлых, когда – то до усталости ворчливых, я не мог их остановить, я слышал их везде, этот тихий укоризненный шепот за спиной, не смолкающий ни на секунду, продолжающий петь свое нудное a cappella в моей голове;
мой зверь молчит – он всегда был немногословен, этот друг, этот единственный человек во всем своем великолепии, единственное существо, способное создавать из молчания музыку, стойкую, сильную, несломленную, словно дуб, стоящий веками,  его andante корнями выворачивала мое сердце, качая посеребренную кровь, тисками захватывала мои легкие, заставляя дышать, и вот сейчас я не слышу, я не слышу его.

я не слышу себя – но к этому я привык.

я не слышу своих молитв – и от этого страшно.

Из дневников неизвестного автора.
19 июня 1954 года.

Мое сердце стучит в ритме прибывающих поездов. Ещё лишь только раннее утро, а я уже стою на перроне с чашкой горячего кофе и смотрю на спящие деревья и покоящееся чёрное небо, на котором нет ни луны, ни звёзд - лишь тёмная бездна, гипнотизирует мой разум, что не спал несколько ночей подряд. Ветер колышет мои растрёпанные волосы и потасканное чёрное пальто. Я оглядываюсь в поисках человека, но кто придет раньше положенного времени? Вокруг меня мёртвая тишина, окутывает с головы до пят / я не дышал все эти месяцы и не дышу до сих пор , так может, и я погиб вместе со всеми?/ и ничего мне не слышно - от этого безмолвия слабеют ноги / мне немного страшно /

Я очень пытаюсь представить тебя сейчас. Уставшего, растрёпанного, может быть спящего или уткнувшегося в книгу. А может быть, ты нашёл интересного спутника и прямо сейчас ведёшь с ним беседу? Пьёшь чай? Радуешься? Грустишь?
А, может, думаешь обо мне? 

Нет.

Я продолжаю писать тебе письма, зная, что ты их никогда не прочитаешь, и я не уверен, что это мне как - то помогает. Но молчание убивает, терзает на куски, разламывает кости / я, правда, сильно люблю тебя / и ты будто теряешь зрение, не видишь ничего, идешь на ощупь, а потом во мгновение проваливаешься в бездну и в тебя вгрызается нечто тёмное, отвратительно тёмное  - я не хочу падать, не хочу, поэтому пишу тебе сейчас, стою на перроне и вслушиваюсь в мерное посапывание - это большая рыжая собака совсем недавно вернулась в свою картонную коробку. Просто Пёс - такой же уставший, изголодавшийся по ласке и очень, очень одинокий. Я взял с собой на завтрак немного чёрствого хлеба, но решил, что обойдусь и без завтрака, отдал хлеб псу / Пёс бы тебе понравился /

Может, ты все же думаешь немного обо мне?

Так мы и стоим: я и Пёс. На самом краю платформы / что очень волнительно, знаешь ли / замёрзшие, прижались друг к другу за спасительным теплом. Я продолжаю смотреть на рельсы, и так соблазнительно они выглядят, так пленительно, лишь мысли о тебе приковывают меня к земле и не дают сделать и шага.
Небо, несколькими часами ранее бывшее чёрным, окрасилось в пепельно - серый, и я услышал спасительный гудок и размеренный стук колёс.

Прошло два месяца.

И, кажется, я наконец - то могу дышать.

Ruelle – War of Hearts

Ветер изрезал копьями тонкую кожу рук. Время застыло, и ночь, начиная жить, ловит уставший вздох с истонченных губ, ловит слова, срывающие лепестки.  Тихою поступью, сердце свое обнажив и разжигая внутренние костры, Волк, напевающий свой одинокий мотив, одолевает посмертные этажи. Здесь, в чертогах замерзших от холода льдин, вихрем, сметая все на своем пути, Волк - среди сетей людских паутин - все еще бродит один. Он танцует вальс на немых костях и всегда разрушает чужие мечты, с хищной улыбкою и сигаретой в руках смотрит, как люди срываются с синих крыш и бросаются ночью под стаи машин, чтобы развеять сморенный прах на ветру. Он з-а-о-к-н-о-м - смотрит с далеких витрин на силуэты людей, испустивших дух и давно захлебнувшихся в собственной лжи - Волк ко всем одинаково слеп и глух.


Белая любит следить за биением летних звезд и, разместив на коленях потрепанный вераскоп, перебегать через сотни и тысячи новых верст, запечатлив сияние млечных троп, вешая их на старой своей стене. Белая любит, когда на ее столе, благоухая, сушатся сотни цветов в книгах, которым исполнилось пару десятков лет - вот что досталось со времени праотцов. По воскресеньям пускается в ход патефон, и начинает играть ее излюбленный джаз - так разжигается в сердце живой огонь, воспламеняя мерцание карих глаз. Белая любит песни ночных светлячков, и, укутавшись пледом, идти на пустое крыльцо, любит, когда ее хромоногий кот льнется к ногам и целует родное лицо. Белая любит...да что уже говорить? Летними днями на небе ее - звезда, а по ночам слышатся ей шаги - так возвращаются волчие холода. Слышится волчий вой в беспробудный мороз, столь одинокий, что хочется умереть, и шуршание клетчатого пальто громко звучит в устоявшейся темноте. А во сне - среди ненавистных снегов -  лоснится под бурей чернеющий силуэт, и в небе словно играет седой гобой и танцуют джаз северные киты, и чертят хвостами собственный менуэт. 

Волк шагает медленно и невпопад, смотрит вперед и не может никак понять, тлеющий ли огонек или святая душа. 

Белая вдруг открывает свои глаза. А в голове все играет любимый джаз, благоухают засушенные цветы. В комнате тускло сияет одна звезда.

И испускает дух сигаретный дым.

#утренние_заметки_человека

Отрывок, найденный в старом дровяном камине и беспощадно в нем сожженный.

"Дорогая Герда,
Я абсолютно безоружен.

Мне одиноко. Настолько, что нет сил об этом молчать.
Герда, милая Герда, тебя когда - нибудь душило чувство собственной ненужности? Когда вокруг - сплошь и рядом - люди, улыбающиеся люди, приветливые, такие счастливые, такие добрые. Протягивают руку, шутят, смеются, радуются твоим успехам. И ты шутишь вместе с ними, шьешь на лице улыбку, делаешь комплименты, сосуществуешь. И ты рад им, рад им безмерно, до глубины души, ведь все они так важны, так нужны.
Но у каждого из них есть человек, который им нужнее.
Скажи же мне, Герда, скажи, что делать с этим эгоистичным чувством? Как избавиться от него, когда я насквозь - весь, целиком, полностью - прогнил желанием быть нужным. Как же хочется быть особенным для кого - то, держать его за руку и просто быть - и чувствовать, как и тот человек - весь, целиком, полностью - принадлежит тебе и любим тобой. Как же это необходимо, Герда, ты бы знала, как мне это необходимо - обнимать человека. Всего лишь одна улыбка, одна душа - разве я много прошу? Если да, Герда, если это много, пожалуйста, скажи, скажи, как избавиться от этого гнилого, отвратительного чувства, которое разъедает каждое мгновение и не дает мне спать.

Герда, милая Герда, а у тебя есть этот особенный человек?
Прошу, скажи мне, что да. Скажи, что ты просыпаешься счастливым человеком и что у тебя всегда есть ладонь, которую ты можешь взять в руки. Если это так, то я безмерно счастлив за тебя. И даже мое эгоистичное одиночество не отравляет душу от одной этой мысли.

Прошу, мне нужно знать, что на свете есть такие люди. Мне это абсолютно необходимо.

Герда, милая Герда,
Я встречаю тебя рассветами и обнимаю закатами..."

Из дневников неизвестного автора.
18 апреля 1954 года.

Я не могу дышать. Сижу в углу затхлой комнаты, прячусь за шторами от ярких лучей искристого солнца. Загнанный в угол, спешащий написать хотя бы еще одну строчку о тебе - с безумством в глазах, но медленным сердцебиением. А может, может мое сердце и вовсе перестало биться? Иногда оно подает признаки жизни: но так лениво, так нехотя, будто хочет остановиться и замереть.
Я люблю тебя столь сильно, что не могу прожить и одного дня. И новость, словно тяжелым комом в горле застряла: уезжаешь. Улыбаешься своими маленькими прелестными ямочками и звонко смеешься, счастливо кружишь по комнате, словно крохотный светлячок в бескрайнем лесу. А я за эту секунду перестал жить - буквально. В одно мгновенье все звезды, кометы и астероиды затухли, словно кто - то нажал на выключатель, и осталась лишь одна большая черная дыра. Замолчали и крохотные планеты, и существа, населяющие их, замолкла музыка, что так грела мое сердце. Продолжаешь улыбаться, рассказываешь о своих будущих планах /в которых меня никогда не бывает/  и о том, как же тебе будет хорошо. И что ничего страшного, это всего лишь на месяц /я не могу прожить ни дня без тебя, ни одной секунды/, говоришь тихо, но весело, пока собираешь чемоданы. Я продолжал сидеть на уголке кровати, не мог ни двигаться, ни издать ни единого звука, ничего не мог, будто сердце перестало качать кровь и в венах застыло расплавленное серебро.

Прошло восемь дней 17 часов и 23 минуты.

И, кажется, я уже перестал дышать.

Ivan Tschursin – Old Man and the Sea